Двумя половинками одного целого называют супругов, создавших прочную семью.

Николай Андреевич Самохин нашел свою Татьяну почти по соседству, в родном селе Мойлово (сегодня Ульяновская, а тогда Калужская область). А потом уехал с ней в Сибирь, вопреки советам мамы, причитавшей: - Раньше в Сибирь только каторжных ссылали, а вы по собственной воле...

На новом месте молодые обжились, сына родили, квартиру получили. На работе были уважаемыми людьми.

Николай Андреевич - ветеран Беловского энергоремзавода, Почетный работник угольной промышленности. А Татьяна Егоровна трудилась и на хлебокомбинате, и на фабрике «Малыш», и на элеваторе.

Ладная и, в общем-то, счастливая жизнь, видно, была дана супругам в награду за страдания, перенесенные еще в раннем детстве. А может, и наоборот, горе научило этих людей ценить и хлеб, и мир, и дружескую поддержку, и доброе слово, и заботу.

Николай Андреевич и Татьяна Егоровна - не просто дети войны, почти два года они были узниками одного концлагеря.

И все, что видели и пережили, хранят в памяти до сих пор. А рассказывают об этом с горечью и со слезами на глазах.

Из воспоминаний Николая Андреевича Самохина

НЕМЦЫ ПРИШЛИ

Наши войска отступили очень быстро, односельчане даже и опомниться не успели, как Красная Армия ушла за реку. А потом шумно, напористо ворвались фашисты. По улицам села помчались самоходки, танки, мотоциклы.

Малышня высыпала из домов и во все глаза смотрела на невиданные машины.

Немцы выгнали хозяев из самых лучших домов и остановились там на постой.

Молоко, куры, яйца - вот, пожалуй, и все, что интересовало фашистов. Передохнув сутки, они отправилась дальше, а в селе остались комендатура и человек пятнадцать солдат.

Самое страшное началось после сражения под Москвой. Про него в селе узнали потом, ведь ни газет, ни радио на оккупированной территории не было.

Но и без этого люди поняли: раз озверели фашисты, значит, хвоста им где-то накрутили.

В общем, где-то во второй половине декабря фашисты пришли в Мойлово с факелами и стали поджигать дома (они в основном были деревянными).

Линия фронта опять оказалась вблизи нашего села. И враги, с присущей им педантичностью, очищали прифронтовую зону.

КРОВАВАЯ ДОРОГА

Ох, какой же крик стоял, когда наши дома заполыхали! А утром следующего дня жителей села выстроили в колонну и погнали. Всех-стариков, женщин, детей, несколько тысяч человек (село то было большим, многолюдным).

Брела в этой колонне и наша семья: старший братишка Павел, я и мама с двухмесячным Витенькой на руках.

Эта кровавая дорога в моей памяти уже почти семьдесят лет. Фашисты торопились. И постоянно подгоняли, идущих. Проблему отстающих конвоиры решали просто: треск автоматной очереди и несчастный человек падал замертво. С теми, кто шагнул в сугроб или пытался свернуть с дороги, было то же самое.

Вся дорога до села Бересна покрылась россыпью алых пятен.

К месту назначения мы пришли к вечеру. Распихали нас пожилым домам, а утром погнали дальше.

Конечной точкой этого ужасного пути стал лагерь в Брянской области - 12 бараков, обнесенных четырьмя рядами колючей проволоки.

СПАСАЯ ДРУГ ДРУГА

Земляной пол, двухъярусные нары и печки-буржуйки, крыша, наспех тесом крытая. У каждого барака туалет. В этом зловещем месте нам предстояло провести почти два года.

Каждый день полицаи вытаскивали из бараков умерших людей (в основном детей и стариков). Зимой тела сваливали в ров, а когда земля оттаяла – его закопали. Не удивительно было то, что в «скотских» условиях, в каких мы оказались, многие погибали. Я до сих пор не могу понять, как мы выжили, в холоде, в голоде, в грязи, в полной антисанитарии. Кормили узников баландой, в которой плавали куски брюквы и свеклы. Иногда немцы в баланду добавляли дохлую конину и хвалились, что суп "с мясом".

Взрослых фашисты гоняли на работу, заставляли чистить дороги и копать траншеи. А мы, пацанва, бегали по окрестностям. Пролезали под колючей проволокой и бродили по ближайшим деревням, где Христа ради выпрашивали пропитание.

Но что нам могли дать люди, которые сами жили на оккупированной территории? Бывало, обойдем с братишкой домов десять и получим... одну картофелину.

В величайших страданиях прошла первая зима в лагере.

Зеленая весна принесла надежду на продолжение жизни. Мы носили в лагерь сучья и разводили костерки рядом с бараком. А мама варила суп с лебедой, крапивой... Эти зеленые витаминные похлебки поддерживали силы. А потом пошли трибы-ягоды. Однажды немецкий солдат дал нам почистить свой котелок. На донышке были остатки супа - густого, мясного. Мама налила туда воды, добавила зеленушки... Мне и сейчас кажется, что никогда не ел супа вкуснее, и помню его до сих пор.

Как бы ни было голодно и трудно, нам помогало выстоять чувство семьи. Мы держались друг за друга и все вместе боролись за маленького Витеньку.

Места вокруг были овражистые. И на кромках этих оврагов росла земляника.

Пошли мы с братишкой промышлять. Набрали котелок ягод и понесли в село к немецкому офицеру. Немец велел денщику дать нам хлеба. Тот отрезал где-то с полбулки. А потом офицер дал нам еще и граммов двести масла. А теперь представьте себе двух вечно голодных пацанов шести и восьми лет, которые во весь опор бегут несколько километров, чтобы отдать маме хлеб. Мама аккуратно разрезала нашу добычу, насушила сухариков, а потом размачивала их и давала малышу...

К РОДНОМУ ПЕПЕЛИЩУ

И еще одну зиму мы пережили в лагере. В феврале сорок третьего все наши охранники надели черные траурные повязки. Старики где-то узнали, что немцев разбили под Сталинградом.

С середины июля 1943 года по дорогам заездили машины с красными крестами. Народ понял: бьют немцев где-то совсем близко (это было эхо Курской дуги).

20 сентября, наскоро похватав свое добро, немцы в спешном порядке покинули лагерь. Ворота остались открытыми, на вышках никого...

Где фронт, где тыл — никто не знал. Все заключенные вышли и стали ждать. А потом появились советские разведчики. Грязные, голодные, смертельно усталые, они вырвались далеко вперед от своих.

Один солдат подошел и говорит: - Женщины, может, кто-нибудь мыло на хлеб поменяет?

- Миленький, да мы уже забыли, какой он - хлеб-то: два года его не видели...

Наверное, дня через два, когда подтянулся фронт, дошла очередь и до нас. И всех узников лагеря накормили, а потом развезли по домам.

А дом-то наш, село родное, сплошное пепелище. Только печки остались. Трубы, как памятники. А братика сохранить так и не удалось. Через пару месяцев после возвращения Витенька умер.

В нашем селе из 800 домов возродилось только триста.

Вот так, с военных лет пошло Мойлово на убыль, и сегодня этого географического названия уже нет на карте.

ОТЕЦ ВЕРНУЛСЯ

После возвращения мы некоторое время жили в погребе. Но потом вернулся отец. После Сталинградской битвы он больше года мотался по госпиталям.

Пришел израненный, хромой, с покореженной рукой. А в этой руке осталось множество маленьких осколочков, которые не давали сжать кулак.

Больной был папка, а все-таки мужчина есть мужчина. И уровень жизни в семье изменился.

Мы потихоньку стали строиться. Но вначале из погреба перебрались в щитовой шалаш.

От напряжения и тяжелой работы у отца несколько раз открывалось кровотечение, и он еще несколько лет ездил по больницам.

Осенью 1944 года я пошел в школу. По такому случаю мама пошила мне рубаху из немецкого вещмешка, ткань была крепкая, но на ней была «птичья» фашистская эмблема. Мы закрасили ее свекольным соком, но после стирки не выводимые, крылья предательски выступали.

Четыре раза наше село переходило из рук в руки. И останки наших и немецких солдат мы находили буквально везде.

А военные «трофеи» помогли нам выстоять. Из найденных скаток солдатских шинелей мамы шили одежонку. Из этого же сукна делали портянки.

9 мая 1945 года в селе и радовались, и плакали, а еще в этот день к нам приехала кинопередвижка. И я увидел первый в своей жизни фильм — «Цвети, родная Белоруссия».

Мы очень долго отходили после войны. Скажу лишь одно: на экзамены в седьмой класс в 1951 году ходили еще в лаптях. Но люди думали о жизни и не боялись никаких трудностей.

В нашей семье роилось еще трое детей. И все вышли в люди. А брат мой Павел, с которым мы вместе были в концлагере, стал профессором медицины.

Воспоминания о том тяжелом времени у детей войны, как правило, связаны тем бесконечным чувством голода, который мы испытали. Вот и меня много лет мучили воспоминания о «тошнотиках» - тех оладьях из мерзлой картошки, которые мы в войну считали лучшим лакомством.

И вот, много лет спустя, приехал я из Сибири в отпуск домой. Жили уже довольно неплохо, о голоде забыли. А мама, желая мне угодить, все спрашивала, что же приготовить.

И попросил я у нее «тошнотиков». Мирные оладьи, даже сдобренные маслом, ни в какое сравнение не шли с тем военным «деликатесом». Поел я их, конечно, чтобы маму не огорчать, и забыл навсегда.

Из воспоминаний Татьяны Егоровны Самохиной

ГОСУДАРЬ МОЙ, ХЛЕБУШКО

Не могу даже передать, как люблю и ценю хлеб. И только не потому, что сама была к нему близка - в свое время работала на хлебокомбинате в Белове, а потом на мельнице на элеваторе.

Почтение и уважение к хлебу у меня с войны. Я помню вкус тех лепешек, которые мы испекли, вернувшись из лагеря домой. Немцы, убегая, бросили склад с мукой, и наши солдаты часть этой муки оставили жителям, вернувшимся из неволи. Мы дорожили каждой щепоткой муки. И, конечно, хлеб у нас долгие годы был с «приварком», с травяными добавками.

Папа мой — Егор Трофимович, 1895 года рождения, - до 1944 года был на фронте сапером, но потом кто-то из командиров увидел в его документах запись о том, что он до войны работал пекарем. И поручили ему печь хлеб для солдат...

Вернувшись, домой, он был очень удручен видом сгоревшего села, уговаривал маму поехать в Кенигсберг, который заселяли русскими, но мама категорически отказалась. И тогда стали обустраиваться на месте. Папа был пекарем в соседнем селе. А потом у нас свою пекарню построили. И я ему там помогала.

Никогда хлеба ни крошечки не выброшу. А если осталось - порежу и на сухарики посушу. Для нашего поколения хлеб всегда останется символом жизни.

ЭХО ВОЙНЫ

В 1941 году мне было десять лет. Не знаю, как сказать: уже десять лет или всего десять лет.

Потому что страх и ужас, которые мы испытали в те годы, до сих пор не ушли из моей души.

После того как сгорели наши дома, всех согнали в оставшиеся кирпичные здания.

Набились мы, как селедки в бочку. Потом немцы забрали старшего братишку — Колю.

Где он, что с ним стало - я не знаю до сих пор. Мы много лет ждали его и после войны...

По дороге в Бересну я и сестренка все время плакали. А мама все пыталась унять этот плач: - Молчите, девчонки, а то и с нами то же будет. А за спиной трещали автоматные очереди...

Ужас, вселившийся в нас после пожара в деревне, парализовал на многие месяцы. Мы, девчонки, боялись даже выйти из барака. Сидели на нарах, прижавшись, друг к другу, и так день за днем...

О приближающемся освобождении нам «рассказали» бомбежки и дальние всполохи «катюш».

Война очень долго не отпускала нашу многострадальную землю. В полях, в лесу в логах находили мины и снаряды. Взрослые предупреждали мальчишек, чтобы они не трогали ничего, не уходили от дома далеко. Да разве их удержишь?  У Николая об этих военных находках воспоминания, конечно, иные.

Мальчишки гранаты собирали, чтобы рыбу глушить. Так они для семьи пропитание добывали. Но не всегда такие «операции» благополучно заканчивались. Сколько ребятишек погибло или покалечилось от этих «подарков»!

А еще запомнилось, как хоронили останки погибших.

Отдельно, немцев и отдельно, наших. По нескольку в одну могилу. А над холмиком - крест.

Никаких фамилий и имен. А домой, наверное, прислали извещение о том, что солдат пропал без вести...

В числе многочисленных наград четы Самохиных две одинаковые медали "Непокоренные",

Их вручали узникам фашистских концлагерей.

На обратной стороне медали силуэт границ государства и подпись "За верность Родине".

За то, что выстояли, перенесли все испытания, а потом поднимали страну из руин...